Водою и духом

Автор: протопресвитер А.Шмеман

1.

Все сказанное выше о времени, об его обновлении и преображении не имело бы никакого смысла, если бы не существовало человека, этой новой жизнью и в этом новом времени живущего. Поэтому речь пойдет теперь о нем и, в первую очередь, о том таинстве, в котором даруется человеку новая жизнь и ее сила. Если, однако, мы начали не с таинства крещения, в котором подается человеку дар новой жизни, а с Евхаристии и освящения времени, то это потому, что нам необходимо было напомнить о всеобъемлющем, поистине космическом „охвате" этого дара. Ибо охват этот, увы, почти совсем выпал из нашего официального богословия. В нем крещение определяется, как освобождение человека от „первородного греха" и им фактически и ограничивается. Однако и первородный грех, и освобождение от него в таинстве понимаются крайне узко и односторонне, почти исключительно в категориях индивидуальных. Из всеобъемлющего акта, совершаемого всей Церковью, охватывающего все мироздание, крещальная литургия превратилась в частный обряд, давно уже отрезанный как от „собрания Церкви", так и от завершения своего в „таинстве всех таинств" — в Евхаристии. Церковь сведена здесь на уровень „требоисправительницы", а мироздание — к трем символическим каплям воды, „необходимым" и „достаточным" для совершения таинства. Ни смысл, ни полнота, ни радость, а точное определение условий его „действенности", составляет большую часть теперешнего богословия таинств.

Между тем, таинство крещения самой своей формой относит нас к „материи", к миру, к космосу, а также и к Церкви, как к вхождению в новую жизнь, как к предвосхищению Царства Божьего.

Я уже говорил, что трагедия того — в основном западного — богословия таинств, которое восторжествовало и в Православной Церкви, состоит в том, что, стремясь к точным определениям, оно обособило таинства и, прежде всего, таинство крещения от Божественной Литургии. Между тем, как в раннем предании Церкви, вступление в Церковь и в ее жизнь совершалось триединым священнодействием, включившим в себя крещение, миропомазание и Евхаристию. В этой, по моему глубокому убеждению, нормативной перспективе мы и предлагаем наше краткое объяснение основного для Церкви таинства новой жизни.

В древности подготовка „оглашенного" (катихумена) к крещению длилась несколько месяцев, кое-где — год или даже два года. Теперь, однако, когда крещение младенцев стало практически повсеместным, подготовка эта фактически свелась к тому, что в древности составляло конец ее—к экзорцизмам, т.е. к изгнанию злых духов, к исповеданию веры и к „сочетанию Христу".

Многие современные учителя и толкователи христианства считают демонологию, т.е. учение о Диаволе и злых духах, достоянием устаревшего мировоззрения, которое невозможно принимать всерьез, по слову одного такого учителя, в наш „век электричества". Мы не будем вступать в спор с этим утверждением, тем более, что Православная Церковь никогда не фиксировала, не изложила научно своего понимания демонологии. Теории, т.е. объяснения, могут розниться между собой. Что важно для нас сейчас это то, что Церковь не столько объясняет свое понимание зла, сколько ссылается на свой непрерывный опыт зла и злых сил. Что касается „электричества", якобы не позволяющего верить в диавола, то тут можно ответить, что как и все в нашем падшем мире, и электричество в использовании своем может оказаться на службе диавола, стать демоническим.

Церковный опыт диавола и „духов злобы поднебесной" есть, прежде всего, опыт реального присутствия — личной темной и иррациональной силы. Этот опыт противоречит пониманию зла гуманистами, прогрессистами и т.д., пониманию, которое в „зле" видит, прежде всего, отсутствие добра. Как тьма преодолевается тем же электричеством, так и зло исчезает по мере распространения „просвещения". Для Церкви, однако, зло — не миф и не отсутствие чего-либо, а именно реальность, присутствие, с которым нужно бороться именем Христовым. И эту реальность она знает и видит, ей смотрит в лицо, когда возлагает священник руку свою на новое человеческое существо, заявляет права Божий на него. По логике „мира сего", по его статистикам, существо это имеет немало шансов оказаться, рано или поздно, в психиатрической больнице, или в тюрьме, или по-другому испытать отупляющую скуку вселенского захолустья секуляризма. Жизнь, подаваемая этому ребенку „миром сим", трагична. Но Церковь также знает, что врата ада были разрушены и что другая — светлая и благая — сила вошла в мир и заявила свое право на владычество и на изгнание узурпировавшего это владычество князя мира сего. И право это касается не только отдельных душ, но и всего человека и всего мироздания. С пришествием Христа „мир сей" стал полем борьбы между Богом и диаволом, между подлинной жизнью и смертью. И в этой борьбе мы участвуем... Только поняв это можно понять и истинный смысл „экзорцизма".

Священник „дует на чело, уста и перси" крещаемого, трижды „знаменует чело, уста и перси знаком креста, возлагает епитрахиль на голову отрочате, прикрывая его главу рукой, и глаголет:

,,О имени Твоем, Господи Боже истины,
И единородного Твоего Сына, и Святого Твоего Духа,
Возлагаю руку мою на раба Твоего, сподобльщагося прибегнути к святому Имени Твоему и под кровом крил Твоих сохранитися...
Отстави от него ветхую оную прелесть, исполни его еже в Тя веры, надежды и любви, Да разумеет, яко Ты еси един Бог истинный...
Даждь ему во всех заповедях Твоих ходити, И угодная Тебе сотворити: яко аще сотворит сие человек, жив будет в них...
Возвесели его в делах рук его, и во всяком роде его, да исповестся Тебе поклоняся, И славяй имя Твое великое и вышнее..."

После этой молитвы священник обращается к диаволу с тремя запрещениями. Нет, это не „беседа" с диаволом, это торжественный, именем Божиим совершаемый отпор ему, изгнание его во тьму кромешную, „разрушение его мучительства".

„Запрещает тебе диаволе, Господь пришедший в мир и вселивыйся в человецех, да разрушит твое мучительство и человеки измет, иже на древе сопротивныя силы победи солнцу померкшу, и земли поколебавшиеся и гробом отверзающимся...
Иже разруши смертию смерть
И упраздни державу имущаго смерти — Сие есть — тебе, диаволе..."
„Запрещен буди! Убойся, изыди и отступи от создания сего и да не возвратишися..."

Повторяю, это не „беседа". Это сила имени Божьего, сила Слова, наполненного верой, возрожденного Христом, исполненного Истиной и любовью ко Христу и Его творению. Это то, чего одного боится диавол. Ибо он скрывает свое присутствие в мире, свою смертоносную ложь. Экзорцизм же есть раздрание этой лжи, противостояние диаволу лицом к лицу. И как страшно делается за мир, и отчасти за Церковь, при виде людей, которые не видят, не знают, не слышат подлинного зла в мире и думают, что его можно рационально объяснить и обезвредить. В этом победа диавола...

Теперь, после экзорцизмов, священник „обращает оглашенного лицом к западу и глаголет трижды, вопрошая его сице:

„Отрицаешися ли ся сатаны И всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его и всея гордыни его?"
И отвечает оглашенный или воспреемник его:
„Сице глаголюще — — Отрицаюся ".

Христианская жизнь начинается с этого отречения и вызова. Нельзя принадлежать Христу, не обратившись лицом к лицу ко злу, не будучи готовым сражаться с ним. Дух этой борьбы выдохся в современном христианстве. Оно воспринимается, напротив, как уход от борьбы, как светлое и приятное „убежище", если не больница. Но в первые века оно осознавало себя как „войско Христово" militia Christ!, участником в борьбе Христа с диаволом, воцарившимся в мире. И именно к вступлению в это сражение призывает священник, требуя от оглашенного, чтобы он теперь, в завершение своего отречения от диавола, „плюнул и дунул на него". Тут люди начинают улыбаться, смущаться — до того нашему времени чужд такого рода скандальный акт. А между тем, диавол не забудет этого „вызова". Начинается смертельный бой, о котором мы знаем, что Христос уже победил врага рода человеческого, но в котором победить призван и каждый из нас.

„Сочетаешися ли (соединяешься ли) со Христом?"— вопрощает священник, обратив, повернув крещаемого к Востоку?
„Сочетаюсь" — трижды отвечает оглашенный или его воспреемник. За этим торжественным „сочетанием" следует чтение оглашенным символа веры, т.е. исповедание этой веры как истины и, следовательно, как главного оружия в борьбе с „князем мира сего". И эта подготовительная часть завершается призывом священника поклониться Христу, принести ему присягу на верность...

2.

Сам чин крещения начинается с освящения и благословения воды. Вода в религиозном опыте, в Библии, в Церкви есть всегда образ мира, его, так сказать, "prima materia ", первичное вещество. Без воды, прежде всего, нет жизни и, следовательно, будучи „принципом жизни, она есть тем самым жизнь... Но, в падшем мире, будучи жизнью, она есть также образ и смерти, есть та страшная стихия разрушения, над которой человек не имеет Власти. И, наконец, вода есть и средство, а потому и образ и символ очищения и возрождения, ибо она очищает, возрождает и обновляет. В Книге Бытия сотворение мира и жизни представлено как освобождение суши от воды — как победа Духа Божьего „над водами", над хаосом небытия.

Именно в этом восприятии воды как жизни, как смерти и как нового рождения — смысл ее в крещальном таинстве. Стоя вокруг крещальной купели, участвуя в ее благословении и освящении воды, мы — свидетели приуготовления для новой жизни, нового творения, ибо благодарение и благословение воды есть осознание нами „материи" мира, данной нам в жизнь, а в жизни — общения с Богом и причастия Божественной жизни.

Освящение крещальной воды начинается с прославления Бога:
„Велий, еси, Господи, и дивны дела Твои и ни едино же слово довольно (достаточно) будет к пению чудес Твоих...
Ты бо хотением от не сущих во ежи быти приведый всяческая,
Твоею державой содержиши тварь
И Твоим промыслом строиши мир..."

Мы опять в начале. Мы опять — свидетели творения мира любовью, мудростью, силой Божией, свидетели „добро и зело" мироздания. И мы опять свидетели спасения и воссоздания мира Христом в Его спасительном в мир пришествии:
„Ты бо Бог сый неописанный,
Безначальный же и неизглаголенный,
Пришел еси на землю
Зрак (образ) раба приим,
В подобии человечестем быв,
Не бо терпел еси, Владыко,
Милосердия милости Твоея
Зрети от диавола мучима человека,
Но пришел ecu и спасл ecи нас!
Исповедуем благодать!
Не таим благодеяния!.."

И, наконец, мы свидетели того, как эта новая жизнь, явленная во Христе, как все мироздание опять даруется человеку. Снова мир раскрывается как дар Божий человеку, как средство общения с Ним. Вода крещения явлена нам как „благодать искупления, отпущения грехов, исцеления слабостей и немощей: яко имя Твое призвахом — дивное и славное и страшное сопротивным..."

И приносителя елей радости и им, под ликующее пение Аллилуйа, помазуется и освященная вода и все тело крещаемого. Елей, как и вода—древний религиозный символ. Символ света, ибо им заправляли светильники и потому — символ радости. Символ исцеления, ибо им лечили больных. Символ мира с Богом, ибо под конец Потопа Бог послал Ною голубя с оливковой веткой в знак прощения и примирения... А крещение и есть таинство исцеления, прощения и примирения. Но сейчас, в помазывании воды и тела имеющего быть крещеным, доминирует радость — радость не „натуральная", а радость свыше, та, которую утерял человек в своем отпадении от Бога и которая теперь снисходит с неба, с ним соединяет нас.

И вот, наконец, совершается крещение. Крещаемого трижды погружают в воду: „во имя Отца, — и Сына, — и Св. Духа". Погружение это Апостол Павел называет крещением в смерть Христову. Христос спас нас своей вольной смертью, она явила себя как победа над смертью и путем в жизнь вечную. И эта смерть — как победа над миром и смертью, как обновление самой нашей жизни дарована нам. Поэтому, будучи принятием смерти Христовой, крещение есть и „подобие воскресения". И жизнь, даруемая в крещальной купели, есть новая жизнь, уже причастная жизни воскресшего Господа:

„Итак мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни, ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, мы должны быть соединены подобием воскресения. ...Если же мы умерли со Христом, то веруем, что и жить будем с Ним..." (Римл. 6, 4-8)

Мир отверг Христа, отказался увидеть в Нем свою жизнь. Но так как другой жизни, жизни вне Христа, у мира нет, то, отвергнув и распяв Христа, „Мир сей" осудил себя самого на смерть. И в какую бы секулярную эсхатологию ни верили люди, в какое бы осуществление своих мечтаний о грядущем „рае на земле" ни ожидали они от „прогресса" — ничто из этого не превозможет уже цитированных слов Л. Толстого „и после глупой жизни придет глупая смерть". Поэтому христианин — это тот, кто знает, что истинная реальность — во Христе, или лучше сказать, Христос. В своей, утверждаемой им самодовлеемости, ни мир, ни что-либо в нем не имеет смысла, ибо все в них обречено на таинственный и страшный обрыв смерти. Все кончится, все растворится в смерти, этой, по словам Достоевского, „черной бане с пауками". Только тогда, когда свободно, движением ответной любви на любовь Божию, мы отрекаемся от „самодовлеемости" своей жизни и жизни мира и соединяемся со Христом и в нем обретаем „путь, истину и жизнь", только тогда и мир и эта земная жизнь воскресает в своем смысле, я не побоюсь сказать — в своем счастье, ибо только тогда возвращается нам наша „власть" над миром. Он становится таинством Христова присутствия, прорастанием Царства и залогом жизни вечной. Ибо Христос, „воскреснув из мертвых, уже не умирает, смерть уже не имеет над ним власти" (Римл. 6:9). Поскольку своей смертью Христос попрал смерть, то и сама наша физическая смерть, на деле уже не причастна смерти, как отпадение от Бога: „для меня жизнь — Христос, — говорит Ап. Павел, — и смерть-приобретение" (Фил. 1, 21).

Немедленно после крещения, новокрещенного облачают в белую одежду. Это одежда царя, одежда священника и одежда пророка. И это, прежде всего, та Божья слава, в которую облачен был человек при своем творении, и которую утерял в своем отпадении от Бога и стал нагим и устыдился своей наготы. Но вот он восстановлен в своей славе. Ему возвращено его царское достоинство в мире. Он снова стал священником, приносящим жизнь мира в „жертву хвалы" и тем самым претворяющим ее в общение с Богом. Он снова обрел свое пророческое призвание — знать волю Божию и жить в согласии с нею... Мир перестал быть смертью человека и восстановлен как его жизнь...

3.

В Православной Церкви таинство миропомазания, таинство дара Духа Св., всегда составляло неотъемлемую часть крещального священнодействия, тогда как католическая Церковь выделила его в отдельный акт „конфирмации" и совершает его спустя несколько лет после крещения, как акт конфирмирующий сознательное приятие Церкви и ее жизни, а протестанты вообще отвергли его, как, по их мнению, акт, нарушающий веру Церкви в крещение и его достаточность. Для православных, однако, и в этом они верны изначальному преданию Церкви, таинство миропомазания не есть отдельное или дополнительное таинство, а первый плод крещения, его ,,исполнение". Ибо, если в крещении Духом Святым подается человеку новое рождение, то за рождением этим следует и из него изливается новая жизнь. Новая же жизнь эта есть дар Духа Святого — „сокровища благих и жизни подателя". Ибо новизна жизни и состоит в том, что она в Духе и от Духа Миропомазание есть личная Пятидесятница каждого человека, дарование „печати дара Духа Св.", явление каждого человека как абсолютно единственного и неповторимого, а вместе с тем Духом Святым соединенного с миром и людьми. Это есть как бы посвящение каждого человека стать таким, каким его задумал и создал Бог. Ибо создал Бог каждого человека для того, чтобы в Боге и общении с ним он „исполнил" себя, стал „тем, что он есть" в замысле и даре Божием. И исполняет эту свою жизнь человек дарами и призванием, полученными от Бога Духом Св. и в Духе Святом. И, наконец, таинство это есть наше вхождение в „причастие Св. Духа" — ибо Дух Божий есть явление в „этом мире" красоты, глубины и полноты Божественной жизни.

Все это совершается и подается, когда священник помазует св. миром (елеем, освященным Епископом) грудь, глаза, уши, руки и ноги новокрещаемого, говоря каждый раз — „печать дара Духа Св.". Теперь весь человек стал Храмом Божиим и отныне вся его жизнь призвана стать литургией, служением в любви Богу и людям. Тут, в этот момент, обличается как ложное, как противоречащее христианской вере противопоставление, отделение друг от друга „души" и „тела", „духовного" и „материального", „священного" и „профанного", „религиозного" и „мирского". Весь человек освящен и помазан, чтобы во всей полноте быть храмом Божиим, служением Богу и миру. Каждая кроха „материи" — от Бога и в Нем обретает свой смысл. Каждое мгновение есть Божие время, которому предстоит исполнить себя в Божией вечности. Уже нет ничего „нейтрального", ибо Дух Св., как луч света, как улыбка радости, „коснулся" всякой вещи, всего времени, всей жизни и все опять претворил в храм Божий.

4.

Я уже говорил, что в древности крещение новообращенных совершалось на Пасху и составляло не просто часть, а в каком-то смысле средоточие великого пасхального торжества. И потому завершением крещения было вхождение новокрещенных в Евхаристию, в таинство нашего участия в Пасхе Христовой.

Само крещение совершалось не в храме, а в отдельном крещальном доме, называемом баптистерией. Поэтому сразу после крещения новокрещенные в белых крещальных одеждах и со свечами в руках, торжественной процессией направлялись к вратам храма и вступали в него для исполнения своего членства в Церкви участием в пасхальной Евхаристии.

И после этого завершения и исполнения своего вхождения в Церковь, сопричисления к новому народу Божиему, „роду избранному, царственному священству, народу святому, людям, взятым в удел, дабы возвещать совершенства призвавшего их из тьмы в чудный свой свет, некогда не народу, а ныне народу Божиему" (1 Петр, 2,9-10) - новокрещенные пребывали в Храме в течение восьми дней и каждый из них снова и снова праздновался как Пасха, был явлением той же полноты пасхальной радости... На восьмой день (в фомино воскресение, до сих пор в уставе церковном называемое новой неделей}, совершался обряд омовения св. мира, пострижения волос, после чего новокрещенные возвращались в мир и в свою мирскую жизнь. Но возвращались они из полноты радости, как ее свидетели и причастники и потому — как ее возвестители самой своей жизнью, верностью Христу, Его “Царству, как „единому на потребу". В этом — смысл и пострижения волос, завершительного акта крещального богослужения. Смысл его, как жертвы, приносимой Богу — „изрядно- художнику", „образом Своим почтившему человека, от души словесные и тела благолепнаго устроившему его..."

5.

К сказанному о таинстве крещения нужно прибавить два слова о таинстве покаяния. В современном подходе к нему и его богословском определении оно рассматривается как отдельное таинство, сущность которого в отпущении грехов властью, данной Христом священникам. В подходе этом полностью отсутствует связь этого таинства с крещением, тогда как изначальное предание Церкви именно из крещения и выводит его: „Исповедую едино-крещение во оставление грехов". Ибо отпущение грехов есть не отдельный акт, а соединение со Христом, который сам и есть прощение, наш мир с Богом... Также и грех состоит не только в „прегрешениях", нарушениях той или иной заповеди или правил, а в отпадении от Бога, в том, что вместо Бога человек возлюбил и предпочел другое — будь то мир или самого себя. Из этого греха и вытекают, им и порождены все остальные грехи и в нем становятся неизбежными...

Уходя, „отпадая" от Христа, мы тем самым уходим и из Церкви, изменяем ей и ею даруемой нам жизни. Повторяю, я говорю не о тех неизбежных „прегрешениях", которые каждый из нас все время совершает, „в мире живя и плоть нося", и о которых мы говорим в чине погребения, что „несть человек иже жив будет и не согрешит". В этих грехах мы призваны каяться всегда, но эти грехи не „к смерти". Действительно, смертельно отпадение наше от Бога и измена Ему: апостазия (т.е. открытое отречение от Христа) убийство, прелюбодеяние, ненависть, хула и т.д. Все эти грехи отлучают нас от Христа и Церкви. Ранняя Церковь не знала наших постоянных, „рутинных" исповедей. В самом начале она вообще отрицала возможность возврата в Церковь отпавших, и предавала их на милость Божию. Постепенно, однако, эта покаянная дисциплина начала смягчаться, в первую очередь из-за роста Церкви и неизбежного снижения нравственных норм. Сначала Церковь допустила одно, только одно примирение с теми, кто отпал от нее, да и только в смертный час. Потом стали допускаться и повторные акты раскаяния и примирения с Церковью, однако примирение точно определенное церковными канонами и предваряемое длинными периодами приготовления к нему. Я упоминаю все это не потому, что желал бы восстановления древней, неизмеримо более строгой, практики ранней Церкви, столь отличной от наших пятиминутных исповедей. Нет, это невозможно. Что, однако, возможно и необходимо, это правильное понимание Таинства покаяния. А оно корень свой имеет в Таинстве Крещения.

Это означает, что первичный и основной смысл и основа этого таинства состоит в возвращении кающегося в ту благодатную жизнь во Христе, и Духе Святом, которую он утерял в грехе, и в которую жаждет вернуться. Условие — это раскаяние. Исполнение — в примирении с Церковью и в возвращении в ее полноту. До своего западного членения православный Восток не знал теперешней формулы отпущения грехов в таинстве покаяния — „и аз недостойный иерей, властью мне данною, прощаю и разрешаю..."

Единственной молитвой, завершающей таинство была молитва, в которой священник молился о том, чтобы „отпущенный" грехом получил „примирение и соединение со Святой Церковью о Христе Иисусе, Господе нашем". Ибо сама Церковь — Тело Христово — и есть реальность этого прощения. И грех есть не просто преступление, а выпадение из единства с этим телом, со Христом, нашим вечным спасением. Что же касается священника, то он „токмо свидетель есть , свидетель совершившегося раскаяния, отвержения человеком греха, и, во-вторых, свидетель совершившегося примирения во Христе с Церковью, возвращения блудного сына в Любовь Божию...

Вся Церковь есть, одновременно, и дар прощения, дар его радости, но также и постоянное покаяние. Ибо чем больше мы постигаем всю глубину, всю полноту и всю радость спасения, т.е. прощения греха, полученного нами, тем острее и очевиднее становится, или должно становиться для нас наше недостоинство, наши „измены" этому прощению. Поэтому и литургически и духовно вся жизнь Церкви состоит в раскаянии и в исполнении его в радости примирения и прощения...

Во Христе прощены все грехи. Но для того, чтобы получить это прощение, чтобы стало оно исполнением нашей жизни, мы должны увидеть себя и свою жизнь и раскаяться, и вернуться ко Христу и получить от Него восстановление в нас благодати крещения. Так же каждая Евхаристия есть не „повторение" Христовой Тайной Вечерни, а восхождение наше, участие в одном и том же вечном небесном торжестве, так же и таинство покаяния не есть „повторение" крещения, а наше возвращение — раскаянием — в ту новую жизнь, которую даровал нам Христос в Своей Крестной Смерти и воскресении раз и навсегда.

по материалам сайта shmeman.ru